В классах гуманитарного направления лицеисты проявляли столько любопытства и увлеченности, что давали мне возможность выходить далеко за границы программы и открывать для них писателей, чьи сочинения – хороший переход к менее академической литературе.

А вот классы точных наук всегда были для меня вызовом. Здесь литература была лишь дополнительным предметом, который позволял получить несколько дополнительных баллов в аттестат. Я должна была пробить стены из эмоций, которыми отгораживались от меня эти юные математики, чтобы открыть перед ними другой мир – экзотический, иногда иррациональный и всегда очень далекий от их декартовского мира.

Каждый год мне удавалось увести с собой к этим новым берегам нескольких учеников. И они понимали, что в мире гораздо больше сомнения, чем уверенности, гораздо больше поэзии, чем уравнений.

Для очень многих из них точные науки были навязанным выбором. Тому, кто хорошо успевает по математике, везло: он мог попасть в «науки». Любой другой вариант был напрасной тратой сил. Это убеждение возникло после Второй мировой войны, и теперь его считали верным как преподаватели, так и родители. Ребенком-инженером отец и мать гордились гораздо больше, чем ребенком, который шел в искусство или литературу.

Вторая мировая убила не только мужчин и женщин – она убила буквы ради цифр, уничтожила профессию преподавателя ради профессии инженера.

В один январский день мы открыли для себя Юзес.

В Юзес легко влюбиться с первого взгляда зимой, сидя за столиком на террасе перед тартинкой с козьим сыром, который полит оливковым маслом.

Этот маленький город обязан красотой своей истории. В Юзесе, первом герцогстве Франции, жили принцы, сеньоры и прелаты, и каждый из них хотел иметь свой особняк, указывавший на его высокое положение. Древние двери, окна со средниками, изящно отделанные балконы, башенки над карнизами создают впечатление, что здесь все сохранилось таким, как было в старину. Закон Мальро, который способствует восстановлению старинных зданий и архитектурных памятников Франции, позволил отреставрировать Юзес и сделать его тем, чем он является теперь – драгоценным памятником эпохи Возрождения.

Переезд в Юзес стал тем, что обычно называют «выбор жизненного пути». Какое-то время я даже думала, что этот путь выбрали оба супруга. На самом же деле мы приняли решение вместе, но скоро оказалось, что я живу там одна: Натан часто бывал в поездках.

Я открыла для себя жизнь домохозяйки, у которой нет детей и нет работы, зато есть деньги, чтобы заплатить за курс пилатеса или обновить интерьер наших комнат с помощью покупок из магазина «Иностранные дела», где продаются товары в стиле этно-бобо. В этот магазин приходят те, кто только что приехал в Юзес, чтобы обставить свои дома, точнее, превратить в дома овчарни, которые покупают на пустошах.

Мы живем в доме для шелковичных червей. Это большой каменный дом, построенный вокруг красивого двора; в нем когда-то разводили шелковичных червей для местных прядильных фабрик. Драгоценное сырье потом отправляли на шелкоткацкие фабрики Лиона, а там из него делали ткани, которые продавались по огромной цене во всех странах Европы.

Площадь Трав находится в самом сердце Юзеса. До нее можно добраться только пешком, по переплетениям очаровательных улочек. Большие платаны укрывают ее тенью, которая летом становится большим благодеянием.

Площадь окружают аркады, под которыми находятся террасы ресторанов.

Каждую неделю в среду и субботу на ней бывает большая ярмарка.

По субботам ярмаркой становится весь город, потому что на кольцевом бульваре торгуют одеждой.

Летом на площадь приходят только туристы, потому что в это время невозможно гулять по ней и любоваться ее красотой: так сильно лотки и зонты над ними загораживают общий вид.

Я хожу на ярмарку по средам. В этот день недели выставляют свой товар только местные производители. А я, приехав сюда, заново открыла, как важно хорошее качество продуктов. Сезонный фрукт, который не приехал издалека, а доставлен прямо из сада, невозможно сравнить с тем, который продают в Париже. То же можно сказать об овощах, птице и сырах. Близость моря тоже большое преимущество. Раньше я знала только устриц из Бретани, а теперь стала фанаткой устриц из селения Бузиг, которых выращивают на побережье Средиземного моря.

«Продается».

Маленький листок с этим словом был прикреплен к витрине книжного магазина на углу площади Трав.

Я не могла отвести взгляд от этих синих букв на бежевой крафт-бумаге.

А почему бы не я?

Я люблю книги.

Я люблю все книги!

И маленькие, написанные одним взмахом руки, и огромные, над которыми автор работал всю жизнь; как старые, переплеты которых превратились в лохмотья, так и те, которые только что вышли в свет и хвастливо выставляют напоказ свою красивую красную полоску.

Я люблю книги, которые рассказывают великие романтические истории и заставляют плакать над ними. Но для меня также большое удовольствие идти по тропинкам интеллектуальных и научных рассуждений, читая эссе, от которых я чувствую себя умнее.

Я люблю книги об искусстве, которые вносят в дома читателей картины из Лувра и Прадо или непривычные рисунки, собранные на всех пяти материках. Сколько интересного мы бы никогда не узнали об этих чудесах, если бы не было книг!

Я люблю верхние обрезы книг. Когда книги стоят рядами на полках, мы смотрим на них, немного наклонив голову, словно уважаем книгу еще до того, как раскрыли.

Я люблю бумагу. Но разве можно говорить о бумаге в единственном числе? Я люблю бумажные листы – страницы, которые переворачиваются и от которых читатель иногда отрывает взгляд. Если бумага хорошо выбрана, ты словно поглощаешь ее вместе со словами и глотаешь страницу за страницей, как лакомство. Если она не соответствует тексту, этот разлад может оттолкнуть читателя от книги.

Слишком белая бумага не подходит для историй о любви, потому что любовь никогда не бывает абсолютно белой. Любовь со временем немного желтеет, на ней остаются следы от толчков и ласк, как на простынях после объятий в постели.

Тисненая бумага придает словам глубину. Слова вдавливаются в нее и удобно располагаются в толще волокон, словно кот на подушках дивана.

Я люблю и слова на страницах. Я говорю не о смысле слов, а о ритмичном движении серого цвета. Всегда одинаковые промежутки между словами позволяют им вежливо следовать друг за другом на достойном расстоянии, и каждое слово может не наступать на пятки соседу и дышать по-своему. Если бы мы были как слова на странице, то, я уверена, дружелюбие нашло бы себе больше места, чтобы раскрываться.

Однажды мне попалась книга без пробелов: о них позабыли. Я сразу же почувствовала приступ агорафобии – страха перед людными местами: так сильно было мое сочувствие к этим словам, стиснутым, как сардины в банке, сдавленным, как пассажиры парижского метро в час пик.